Валерий Иосифович Бабин: Не изображение, а само-выражение
«Пейте чай, и будем разговаривать», - предлагает художник Валерий Иосифович Бабин. Дочь его Екатерина, тоже художник, разливает кипяток по чашкам. В мастерской, напоминающей чем-то деревенскую избу, становится еще уютнее и теплее. За окном – вечерняя жизнь Аптекарского переулка, ведущего свою историю аж с 18 века и покорно вписавшегося в нашу самую что ни на есть современную Москву.
Валерия Бабина можно смело отнести к художникам известным и статусным (хотя, уверена, лично для него это особого значения не имеет) – его работы хранятся в собраниях Государственного Русского музея и Государственной Третьяковской галереи, во многих региональных художественных музеях, в частных коллекциях России, Франции, США, Испании, Германии, Бельгии, Японии и других стран.
Родом Валерий Иосифович из небольшого уральского городка Березовский, за плечами – Свердловское художественное училище, Московский полиграфический институт. Хотя… Глядя на работы и на самого художника странно думать, что он где-то учился своему дивному мастерству. Кажется, что он, со своим самобытным художественным взглядом, вот сразу откуда-то таким явился и являет собой свой прекрасный философичный мир. Мир, который завораживает – как написал кто-то из коллег-художников, в этом мире случайное оказывается монументальным, понятия важного и неважного кажутся относительными. Время, плотно впитавшее эмоции и переживания – простые образы русской жизни, воплотившиеся неожиданно и точно.
Готовясь к интервью, я обнаружила, что и мама Валерия Иосифовича, Зинаида Петровна, имела к живописи отношение самое непосредственное. С этого вопроса мы и начали разговор за чашкой чая.
В.И: Фишка в том, что мама ведь очень поздно занялась искусством – мы с братом уже были известными художниками. Это все, конечно, заслуга господа Бога. А наша с братом заслуга в том, что мы ее поддержали, ведь много на Руси талантливых бабушек. Она, правда, мало с кем из соседей общалась – ну, мол, что-то там бабка лепит-малюет, ей делать нечего… И сама особо не верила, что это имеет какую-то ценность, что это кому-то нужно – просто коротала вечера, уже на пенсии, когда ночным сторожем подрабатывала, где-то ей уже под 60 было. Я как-то увидел, что она там на клочках бумаги «чирикает»: «Что-то у тебя интересное получается, давай продолжай». Потом первую выставку ее работ сделали в мастерской.
А так она нигде не училась, наши с братом советы тоже не очень принимала… И она очень быстро развивалась как художник и полностью реализовалась – дай Бог каждому. Так все чудно вышло.
- Что это за работы у нее были, какой стиль, похожи ли на Ваши?
В.И.: Вот в альбоме посмотрите репродукции. Она не очень походит на наивных художников – в общепринятом понимании этого стиля. Откуда это? Она никогда не была ни в одном музее. Была в храме, конечно, видела росписи. Вкус у нее был и до того, как она занялась какой-то пластикой, она очень здорово вязала... Что-то в цвете у нас с ней есть общее. Я как-то давал интервью, и меня спросили: «Откуда у нее такие краски?». Я ответил: «От тех камушков, по которым она всю жизнь ходила». Это была выставка в музее наивного искусства (прим. – Музей русского лубка и наивного искусства), и когда я там положил рядом с картинами наши камушки уральские, все стало ясно. Ну и мы с братом по этим же камням ходили… Откуда пейзаж-то берется у художника? Из его детства: родился, увидел море – и будет всю жизнь море любить, даже если в пустыню уедет. И море будет рисовать. Так любой человек формируется в пейзаже своем. Я даже считаю, что душа ребенка форму свою отливает в пейзаж – и потом от этого уже никогда не освободиться.
- Тянет туда, и во всем это проявляется.
В.И.: Тянет, потому что душа ищет привычное место. И глаз так сформирован. Глаз как зеркало души. Вот Гоген, допустим. Он родился в Париже, но детство провел в тропиках. Его и тянуло всю жизнь в тропики.
- Возвращаясь к стилю, в котором ваша мама работала. Так это не наивное искусство?
В.И.: Это не походит на наивное искусство. Хотя по определению, поскольку она искусству не училась и не мыслила это как свою профессию – в принципе должно проходить по разряду наивного искусства. Но как-то все художники и искусствоведы сомневаются в определении, что это и откуда. Я тоже.
- В отличие от мамы, вы много учились.
В.И.: Я очень долго учился. Училище художественное. Институт. Музеи. Книги.
- Плюс живописная среда, в которой Вы выросли. Отличается она от сегодняшней?
В.И.: Живописная среда сегодня… очень сильно на периферию куда-то отнесена, если говорить в целом о России. Конечно, живопись не умерла и никогда не умрет. Но среда очень сузилась.
- А тогда, в Ваше время как было?
В.И.: Все было мощнее, конечно – горизонтальный слой был мощнее. Я имею в виду среду. Конечно, сейчас молодых людей, которые увлечены пластическим искусством, можно по пальцам пересчитать в Москве. Я сам многих подготовил. Но большинство из них оканчивает институт и куда-то исчезает. Они садятся за компьютер и зарабатывают деньги, занимаются рекламой, дизайном, еще чем-то. Уже в большое искусство не идут. А в наши времена каждый мальчишка, который ходил в студию, мечтал стать художником и в Третьяковку однажды со своей работой попасть... Моя художественная юность пришлась как раз на те годы, когда были в моде выставки на Грузинской (прим. – в подвале дома по адресу «Улица Малая Грузинская, 28» находился профсоюз московских художников-графиков, где в 80-е годы устраивались выставки нонконформистов) – я мог бы там участвовать, но не хотел. Были же битвы – и это было государственное дело – живопись. Или ты работаешь на государство и получаешь все соответствующие блага. Или ты уходишь в андеграунд – и тоже тобой государство занимается, но уже другие органы.
- Ну а Вы где, с кем были?
В.И.: Я был в том искусстве, которое ни там, ни там не было нужно. Ни с государством и ни с политизированным андеграундом. Я не писал идеологические картины с Лениным. И в андеграунд меня не тянуло – меня политика в применении к искусству никогда не интересовала. А искусство как способ самовыражения – это самое сложное. Ну, кому ты нужен? Надо очень долго и много работать, чтобы доказать людям, что ты им нужен. Напиши картину как Глазунов про историю России – и все придут и скажут, какой ты молодец. А если я напишу два яблока – очень хорошо, не хуже, чем Сезанн или Пикассо – это же очень сложно понять зрителю. Или вот великий художник Моранди – что он делал? Чашечки, бутылочки писал.
- Когда Вы говорили по поводу мамы, что она реализовалась – это подразумевает, что она свою нужность как художника – обрела.
В.И.: Это все-таки тот случай, когда уже какой-то миф или легенда складывается. Бабушка из провинции вдруг начала творить такие чудные вещи. Люди удивлялись и интересовались. А вот чтобы их заставить удивляться живописи профессионала, надо что-то такое сделать… - ухо отрезать, что ли (смеется).
- Это к вопросу о тонкости восприятия, грамотности зрителя.
В.И.: Живопись – сложное искусство. Это только кажется, что все очевидно. Но на самом деле и зрителю требуется подготовка. Или хотя бы насмотренность. Тот, кто душой чуток, может воспринимать и живопись, и музыку без подготовки, интуитивно. С другой стороны, очень уж подготовленные искусствоведы тоже не могут из-за обилия теории в голове адекватно воспринимать искусство. Я, например, не пишу каких-то уж очень эффектных картин. Но, если в них не всмотреться, не вжиться – вряд ли что поймешь.
- Вернемся к тому, что Вы как художник, если говорить о живописной эпохе, были ни с теми и не с другими. Но Вы оказались с теми, кто, как Вы пишете в Ваших книгах, поехал на русский север.
В.И.: Да, такая мода была.
- Что там искали?
В.И.: Искали Русь-матушку, не тронутую еще цивилизацией и бульдозерами не снесенную.
- На русском севере – где именно?
В.И.: Архангельская область, север Вологодчины – границ точных нет. Там где сохранились старая деревенская культура, архитектура, костюм, фольклор – и все, что хотите. Да, в 70-е годы это было очень модно. Я был там в 64-м году, мне было 19 лет. Это. С тех пор мечтаю снова побывать…
- Чем особенным лично Вас русский север обогатил?
В.И.: Ну, как сказать… мы тащились с рюкзаками чуть не сутки через лес. Дорог нет. Местные не на телегах ездили – на волокушах: к лошади привязывались две жерди, на них грузилось что-то и вот дальше – волоком везли, иначе не проехать. И вот шли через лес, устали, конечно: этюдники, краски – груз немалый. День лучезарный – уже к вечеру клонит. И вдруг лес расступился – и огромное озеро. Озеро и – деревянный храм на горе. Я до сих пор вижу это как чудесный сон. Этот день, этот вечер, зеркальное озеро и храм… Конечно, кому-то в космос хочется. Но художники чаще хотят в какой-нибудь 18 век вернуться, чем оказаться в 28-м – мне, во всяком случае, об этом трудно мечтать, это не моя тема… Я родился и лет до 17 жил в самой обычной деревенской избушке, хотя это и был городок - Березовский. Конечно, меня тянет к архитектуре не 21 века. Хотя, и к ней тоже, если она талантливая – почему нет.
- Как обычно складывается Ваш рабочий день?
В.И.: Я рано встаю. Еще до завтрака могу поработать. А вечерами я рисую. День разорванный. Профессия свободная. Этому я рад, да я никак иначе и не могу (смеется). Вы знаете, такого вот регулярного расписания и графика… - вряд ли кто из художников работает по расписанию. Конечно, каждый приспосабливается соответственно темпераменту, характеру, биологическим часам. Мне раньше, например, лучше работалось после обеда. А сейчас вот утром. И я не пишу при электрическом свете – редко, когда уж понесло, что надо закончить. Как правило, я пишу при дневном свете. А рисовать – рисую с удовольствием и вечером. Мне даже больше нравится вечером. Даже в каком-то тексте я написал: рисунок – это при свечах. Как у Рембрандта (смеется). В этом какая-то тайна есть. А впрочем, неважно, когда ты работаешь, а важно, чтоб это было результативно. Многие по ночам работают. Как Пикассо по ночам работал.
- А к каким Вы относитесь художникам – тем, которые закрашивают – переписывают, или Вы не трогаете свои работы?
В.И.: Я подолгу пишу. По многу раз переделываю. Бывает, работа, которая уже выставлена, идет в переплавку. Искусство – вещь непредсказуемая. Сделал – вроде ничего, время прошло, посмотрел – по крайней мере, для меня – вещь умерла. Значит, я должен ее перелопатить, снова в нее жизнь вдохнуть. Как Матисс говорил: «У художника нет врагов, кроме его плохих работ».
- Такое часто случается?
В.И.: Часто. Катя вот ругается иногда. А сын так вообще ерничает и говорит, глядя на картины в мастерской: «Это тут все временно» (смеется). Мастер, конечно, может в какой-то степени результат прогнозировать. Но если на сто процентов прогнозирует – он плохой мастер, он просто ремесленник. Неожиданности, открытия, пусть небольшого – не случится. Поэтому прогнозируй, но доверяй интуиции… и, если хотите, господу Богу.
- Сразу ли Вы нашли свой живописный язык, свой стиль?
В.И.: Темы у меня практически сразу сложились – набор тем. А живопись все время меняется. Я имею в виду не только технику. Пластика меняется. Если ты не меняешься – значит, ты уже «тираж гонишь». Живопись ведь как самолет – она должна лететь, остановился – значит, пошел вниз.
- В своих воспоминаниях Вы пишете, что одним из Ваших учителей считаете Евгения Расторгуева.
В.И.: Можно так сказать, мы дружили, он многое мне дал – хороший художник. Ну и спорили немало. Мы разные люди, хотя и много общего – любовь к провинции, например. Я до сих пор редко пишу какой-то современный пейзаж. Почему мне и было трудно в советское время. «Пиши современность!». А что ее писать – от нее некуда деться. Ну, напишу я то же яблоко – это что, не современность? Или женщину обнаженную – это не современность? Смотря как понимать современность. О современности, я считаю, художник думать не должен: она – в нем. Как бы ты не старался, ты все равно художник своего времени. Тот, кто шире своего времени – тот великий художник, он интересен и после смерти – какой-нибудь Рембрандт или Тинторетто. И что они писали – современность?
А к Расторгуеву я пришел, потому что в нем увидел то, что искал. Как художники, молодой и старый, объединяются? Искусство передается из рук в руки. От одного художника к другому – вживую. Музеи, книжки – да, но все же без такой живой «передачи» художник не рождается.
- Стоять возле художника у мольберта?
В.И.: Ну не только, конечно. Живое общение – из разговоров, из оценок, из критики.
- Вы писали, что Расторгуев из тех художников, живопись которых основана на идее. У Вас такая идея есть?
В.И.: Конечно, есть, а как же? Но я не любитель проповедовать. У меня основная идея в живописи – свет. Я хочу, чтобы живопись светилась. Не как телеэкран. А своим таинственным светом… но мне все эти слова не нравятся, они не передают то, что хочешь выразить кистью. Свет в живописи – даже в черной. Я не люблю какую-то такую вещественную материальность в живописи. Я люблю фреску, икону нашу, Ранее Возрождение, уж если на то пошло, ну и художников 20 века, которые тоже стремились уйти от предметности, от материальности, хотя писали предметы – те же Моранди или Матисс.
- И в связи с этим, какой стиль чаще всего «приклеивают» Вам?
В.И.: Была такая искусствоведка Бессонова, она в Пушкинском музее работала. Она на какой-то выставке сказала, что я примитивист и добавила «хороший». Нет, я не вижу ничего позорного в этом слове – примитивизм, но очень сложно все эти определения оценить. И вообще они попахивают, я так скажу – ярлычками. Вы даже Пикассо не сможете к чему-то определенному и единственному отнести. Да, кубист – все это знают. Но, помимо кубизма, он чего только не делал. Матисс – фовист. Но, помимо фовизма чего он только не делал. А искусствоведам просто – полочку построили для художника и туда его разместили. А вот нет, ни одного художника нельзя в рамки втиснуть. Или, к примеру – Врубель. Ну, можно ли его в модерн втиснуть. Но модерн – такое широкое понятие. И кто же Врубель – экспрессионист, кубист?
Я думаю, что я вряд ли, даже при всем желании, в примитивисты могу быть записан. Потому что я слишком… да нет, не буду называть. Пусть искусствоведы сами решают. Я думаю, полочку для меня еще предстоит отстругать (смеется)…
- Вы сказали, что Вам очень нравится фреска. В Ваших работах это прочитывается.
В.И.: Да. И в таком случае… если все же хотите – для полочки. Я бы назвал свой стиль поэтическим реализмом. Так вот. Но… мало ли как кто себя называет, пусть другие оценят.
- Тогда давайте немного поговорим о фреске и иконе. Какие-то приемы, перспектива, с чем Вам интересно тут работать?
В.И.: Конечно, повторить нашу старую живопись невозможно, да и не нужно. Икона и фреска – культовые вещи. А я светский художник, подражать смешно и бессмысленно. Но я вдохновляюсь этими вещами. Если говорить про приемы, у меня живопись – матовая, она не блестит, поэтому чем-то, может, и напоминает фреску, я к этому стремлюсь. Та самая идея света. Фреска, наша особенно, русская – очень светится, и этому можно и нужно учиться.
- Светится – за счет чего?
В.И.: Начнем с техники: фреска – очень светоносная за счет извести. Известь высветляет. Ну и, простите, светится – за счет духовности своей. Художники русские ведь не этот вещественный мир изображали, а горний. Поэтому – свет оттуда.
- А какие ваши любимые материалы – для передачи эффекта света?
В.И.: Я в основном маслом работаю. Но и акварелью, пастелью, темперой тоже. Масло – это тяжелая артиллерия, трудная техника. Но я и училище окончил по живописи, очень рано начал работать маслом.
- Вы больше по памяти сейчас работаете или выходите на натуру?
В.И.: С натуры я рисую в основном, а пишу крайне редко – вот иногда из окошка глядя или на даче. Но надо сказать, что «по памяти» - это не совсем правильно, точнее сказать: изнутри, из себя.
- Возможно, поэтому Ваши коллеги-художники отмечают, что у Вас свое совершенно особенное пространство в картинах. Понятно, что каждый художник строит пространство и оно у каждого свое – и это и есть искусство. Но вот как это у Вас получается – изображена половина дома, а кажется, будто целый дом стоит.
В.И.: Я работаю над этим серьезно, конечно. Если говорить о профессиональных вещах, я должен выковать плоскость живописную. Холст не может быть мятым, дырявым – он должен быть идеально плоским. И в то же время он должен быть очень глубоким по пространству. Я люблю глубокое пространство. У меня не декоративная живопись – я в глубину иду. Выстроить это пространство – выстроить свой мир. Ведь что такое живописное пространство пластическое? Это режиссура взгляда. Я говорю зрителю: сначала посмотри сюда, потом переведи глаз туда, потом дальше веду его по картине – это он только думает, что сам рассматривает. На самом деле – это композиция, организация холста – художник обязательно режиссирует путь глаза зрителя по холсту. Ну, возможно мы тут очень уж углубляемся…
- И это интересно, мы же не для профессионала, а для обычного зрителя поясняем… Хочется проникнуть хотя бы в некоторые тайны творчества… Еще хочется вернуться к темам. Почему-то меня очень зацепили Ваши тряпичные лошадки в графике. Чем Вам так нравятся их многочисленные ракурсы?
В.И.: Я сам не знаю. Трогательные, наверное. У меня этот цикл хотели взять в Русский музей, но взяли в итоге другие работы.
- И в живописи – тоже много лошадок.
В.И.: Одни любят кошек, другие собачек, третьи – свиные хрящики или соленые арбузы (смеется). А я люблю лошадей. У меня и коз много. Коза жила у нас дома в детстве. Лошадь была у соседа. Я много ездил на лошадях в детстве и в молодости, рабочие такие были лошадки – не орловские рысаки.
- То есть это как раз одна из любимых тем.
В.И.: Вы знаете, живопись, да и любое искусство – это объяснение в любви. Я, возможно, несколько красиво говорю, но как иначе? Я не пишу то, что мне не нравится и то, что я не люблю. Может, благодаря этому что-то и цепляет зрителя, если – из души в душу.
- У Вас много сюжетов, которые повторяются. Грубо говоря, импрессионисты ловили изменения света. А Вы используете одну историю, снова и снова ее пишете, чтобы – что?
В.И.: Конечно, я тут тоже не оригинален. Посмотрите, кого хотите – тех же Матисса или Пикассо. Есть какие-то сквозные сюжеты, наиболее любимые, варьируя которые, художник добивается, так скажем, более полной самореализации, полноты высказывания в чем-то. И в литературе то же самое – вот у Достоевского все его романы как один роман – одни и те же сюжеты. Естественно, идет тема, ее вариация и ее развитие. Это неизбежно и даже необходимо.
- Так, Вы развиваете, например, тему службы в храме.
В.И.: Во-первых, это красиво, завораживает. Во-вторых, повторюсь – я делаю то, что люблю. Много очень пейзажей с церковками написано и в советское время – кресты, правда, не разрешалось художникам на церковки ставить. А у меня храм – как жизнь храма внутри. И это не религиозная живопись, а даже бытовая – быт и бытие храма. Мне это нравится. В живописном смысле очень интересны – и одежда, и интерьер, и церемонии. Как-то меня одна галеристка попросила: «Вот у нас выставка на библейские сюжеты, дай чего-нибудь». Я говорю: «А у меня нет никаких библейских сюжетов, я не писал никогда ни «Бегство в Египет», ни что-то иное. У меня жизнь храма, а это совсем другое». Жизнь в интерьере – в комнате или в храме – это все одна жизнь, одна биография, если хотите.
- Вы говорите, что, все, что Вы пишете, этого нет рядом, это изнутри. И все равно это что-то на основе воспоминаний.
В.И.: Вы знаете… необязательно. Кусты, березы везде растут. Вот возьмите Ван Гога – они приехал в Арль, старинный город, там столько всякой архитектуры. И что Ван Гог писал? Поля, ну мостик какой-нибудь – сюжеты весьма незамысловатые, а живопись великолепная, величайшая, гениальная… Цель ведь – не изобразить что-то. Наша цель – выразить себя, свое мироощущение. Миропонимание. Если это кому-то интересно будет, ну здорово, значит, ты достиг своих целей. А так чтоб изобразить что-то – русский север или родной Урал, я никогда и не пытаюсь это сделать, зачем – для этого как раз фото, кино, видео.
- Простите за вопрос: выразить себя – выразить что?
В.И.: Что хочу выразить? Ох… а можно я на этот вопрос отвечу, как Толстой ответил на вопрос «Что вы хотели сказать своим романом «Анна Каренина»? Он ответил, как известно: «Если мне сейчас это начать рассказывать, мне придется роман рассказать заново». Поэтому… что выразить? Если что-то выразил, значит, что-то вас коснулось, что-то вы почувствовали и пережили, и слова уже не нужны.
- Конечно, неблагодарное дело…
В.И.: …объяснять свои замыслы и мечты. Не изображение меня интересует, а само-выражение. Потому что ничего другого я выразить не могу. Попытка поделиться своими эмоциями, своим внутренним миром с другими людьми.
- Ваши дети тоже стали художниками. В плане творческом они наследуют Ваши традиции?
В.И.: Конечно. Дочь Катя выросла в этой мастерской и, конечно, что-то она берет. Но она другой человек с другой судьбой – и путь у нее другой… Но ведь и я сам не безродный, тоже кому-то наследовал. Так вот если начать загибать пальцы – Дионисий, Рублев, Рокотов, Венецианов, Борисов-Мусатов, Павел Кузнецов, Евгений Расторгуев – это ведь все предки. Я не называю, к примеру, Карла Брюллова. Он может в очень дальнем родстве, но не в близком (смеется) – он великий, конечно, но не мой. Можно я покурю?
…
В.И.: А сейчас еще одна муза у меня появилась – внучка Полечка, позировала этим летом мне. И Катя в детстве много позировала – можно целую выставку сделать.
Катя: я помню, какое это чувство. Тебе 8 лет. Сидишь, минуты тянутся – это просто вечность какая-то. И думаешь, ну вот, все, уже нарисовал – вот оно… а еще шуршание угля по бумаге – это отдельная такая снотворная тема… и тут берется тряпочка и все это смахивается – и твое сердце ухает как в колодец. Поэтому я свой образ в вечности заработала трудом тяжким.
- Портреты в основном углем?
В.И.: Опять же – не только, и маслом тоже. Но маслом я редко работаю с натуры.
- Сейчас в мастерской много работ – они уже выставлялись где-нибудь?
В.И.: Нет пока. В следующем году планирую большую персональную выставку.
- Вы же уже такой мэтр. Русский музей, Третьяковка… это дает какое-то особое ощущение?
В.И.: Приятно, конечно. Но я вам скажу, что пока ты жив, ты каждый раз думаешь, что ты в начале пути. Что должен сделать то, чего не сделал, что ты не до конца реализовался. И это очень хорошее чувство.
- Завершая разговор… Вы начинали как художник в одну живописную эпоху, сейчас – другая живописная, но скорее уже не эпоха, а среда. И Вы по-прежнему сам по себе.
В.И.: Я не могу сказать, что между эпохами какая-то непреодолимая грань. Между живописными эпохами. Недавно ребята устроили выставку, я в ней участвовал – «Вневременное искусство» - очень хорошее название. И я бы так сказал, что живопись не только людей одного поколения связывает, но и поколения между собой тоже… Конечно, время многое меняет. Мы не можем уже работать, даже при всем желании и обладая даром, – так, как работали Тинторетто или Веласкес, живописец королей. Королей-то уже нету (смеется). Хотя… у меня есть друг-художник, который писал английских королев – и Елизавету, и ее мать, хотел и японского императора писать, но как-то не договорились (смеется). И он все хвалился: герцоги стояли, а я один сидел – пока королева позировала. Он и Феллини писал…
- Может, все же Вы что-то упустили в своем творчестве, у Вас совсем нет среди персонажей – знаменитостей.
В.И.: Я писал и пишу только тех, кого люблю.