Слишком много цвета. Художник Анна Бирштейн: о папе, о маме, о живописи и о себе.

Я держу в руках подаренную мне небольшую книжечку с картинами, фотографиями и текстами Анны Бирштейн и про нее. Обложка неожиданно разворачивается и превращается в картину: буйство красок, цветы, цветы… Анна Максовна – необычный художник и необычный человек. На этом можно было бы и закончить. Потому что совершенно непонятно, что ответить, если спросить, из каких недр рождается такая живопись. Я и не спросила.

Зато мы с Анной Максовной хорошо поговорили как бы про жизнь. И про замечательных художников Макса Бирштейна и Нину Ватолину.

.................................

А.Б.: Не так давно у меня была выставка в Доме художника на Кузнецком мосту. Совместно с двумя скульпторами – Николаем Ватагиным и Андреем Волковым. Мне были отданы все стены всех четырех залов Дома художника – это огромные пространства, была возможность разместить и живопись, и некоторое количество графики. Куратором был умнейший искусствовед Георгий Никич. Он сходу придумал концепцию – и в итоге получилась замечательная красивая выставка.

- В чем состояла концепция?

А.Б.: Куда какие работы развесить, как скульптуры разместить, как все соединить. Одна из моих последних серий работ – о витражах очень красивой парижской церкви, я их случайно увидела зимой в Париже и нарисовала. Это церковь, где почти нет народу, и витражи меня удивили тем, что они там абстрактные. Позже моя французская подруга объяснила, что после войны эти витражи были разрушены, а когда их восстанавливали, решили сделать абстрактными, что само по себе редчайший случай. И я их рисовала, причем на очень больших холстах – метр на полтора и так далее. И в концепции выставки Юра Никич оттолкнулся от тех ужасных событий в Париже, когда горел Нотр-Дам. В зале, где сцена, повесили до четырех метров высотой полотна – эти витражи. В графике у меня тоже был Париж – я много рисовала Нотр-Дам – эти работы висели в этом же зале. А скульптуры стояли так, как будто это люди смотрят на пожар. Так был сделан главный зал. И в следующих залах, в каждом свое – цветы, белый цикл, серый цикл... Такой гениальный Юра Никич. Хотя он занимается contemporary art, а я все-таки считаюсь фигуративным художником, он очень тонко понимает и любит мое творчество.

- Вашу первую «серьезную» выставку тоже Никич курировал.

А.Б.: Да, я тогда первый раз к нему пришла, увидев, как он работает с другими художниками. У нас в те годы была возможность проводить выставки в «Новом Манеже». Это замечательный зал. Мне после этого зала нигде не хочется выставляться. Вот я даже не подала заявление на выставку в Академии художеств. Хотя я член – корреспондент. Потому что нет никакой радости от этих залов. … А к Никичу я тогда пришла, порасспросила, говорю, мне очень хочется, чтоб ты сделал. Ну вот, он мне сделал выставку. Это был 2003 год. Долго тогда готовились, сделали каталог работ – шикарный каталог, самый лучший… и пока единственный.

А потом у меня еще была выставка «Движение – свобода» тоже в «Новом Манеже» и тоже с Никичем. То есть все интересные выставки – а их было три – сделаны с Никичем.

- Это персональные выставки, которые более всего Вам дороги. Но все же Ваши работы вписывались и вписываются в пространство разных знаменитых музеев, частных коллекций и других различных выставок, в том числе за рубежом. А недавно, в декабре 2019-го, в московском ЦДА проходила выставка, посвященная автопортрету, где был и Ваш автопортрет. Ваша работа… мне показалась одной из самых смелых в плане изображения себя…, большинство женщин-художников пытаются себя изобразить такими красивыми…

А.Б.: Там как-то оказалось представлено не очень много известных художников, а профессионалы не думают, чтоб изобразить себя красивыми. Был, например, автопортрет Ольги Булгаковой. Оля – фантастически интересный художник. Здесь у нее был на первый взгляд очень странный автопортрет. У Оли в жизни такой очаровательный вид и нежные черты лица, но в то же время живопись – очень мужественная. Вот что-то такое на стыке она пыталась, наверное, изобразить.

- А что Вы пытались изобразить?

А.Б.: Ничего не пыталась. Я просто была в не очень важном настроении. Но в то же время было такое активное состояние, которое очень способствует живописи. Я вообще страдания изображать не очень склонна, тут свою роль сыграли абсолютно бытовые детали. Я очень неудачно покрасила волосы. И вид мне мой очень не нравился. Как-то волосы набок защеплены, хотя я так никогда не причесываюсь. И я так смотрю на себя: дай-ка нарисую! И враз написала. И была очень довольна тем, как получилось, ничего не переписывала. А то бывает и мучаешься, так мазок положишь, потом иначе. Это очень давнишний мой портрет – десять лет ему. И тогда мне некоторые сказали: «Ну Ань, ты вообще… Это ж надо до чего человека довести, чтоб так себя нарисовать». А кто-то спрашивал: «Вот ты вроде такая красивая дама, а почему так себя нарисовала?». Но были и те, кто говорил: «Очень прекрасно».

- А Вы сами как считаете, Вы получились красивой на этом портрете?

А.Б.: Какая ж я там красивая – нет, совсем некрасивая.

- А что тогда ценно для Вас в нем?

А.Б.: Хорошо нарисовала себя. Не то, чтобы думать – красивая или некрасивая. Но у меня был такой момент темпераментный, что я точно себя нарисовала – портрет мне понравился. Очень энергичный. На всех выставках моих теперь висит… а потом, вообще так важно, чтоб портрет был похож на героя. И он похож! Вообще я очень люблю писать портреты. Не у каждого художника получается изобразить сходство. Вот мой папа писал портреты всегда очень похожие.

- И мама Ваша писала удивительные портреты.

А.Б.: Да… она была замечательным художником. А некоторые ее знают только как знаменитого плакатиста. Она же по образованию была живописцем, но случилась война. И всю войну она писала плакаты. А когда война кончилась, мама оказалась одним из самых известных плакатистов. Еще она была замечательным писателем, с превосходным чувством слова. И вот когда она бросила плакат, отказалась от славы художника-плакатиста – все были поражены – она жила бы безбедно, за это хорошо платили, но она просто поставила на плакате крест и стала писать книги и писать картины. Две ее книги вышли в издательстве «Советский художник»: «Прогулка по Третьяковской галерее» и «Пейзажи Москвы». Последним ее произведением были «Наброски по памяти».

- Я выписала цитату о творчестве Вашей мамы: «И литературные, и живописные произведения Нины Ватолиной объединяет особенная способность автора видеть лицо». Что это такое – способность видеть лицо?

А.Б.: Наверное, это та самая способность передавать сходство и характер, внутренний мир. У меня лучше получается портрет, когда я знаю человека. Мучаешься, бывает, с заказными портретами, хотя они редко у меня случаются. Пишу их долго и трудно. Потом бывает так, что вдруг заказчик что-то в себе начинает видеть… А я всегда заказчикам этот свой автопортрет показываю, чтобы знали, что может быть в итоге (смеется), но они почему-то не пугаются.

- У Вашей мамы портреты реалистичные. А в Ваших работах, и в том же автопортрете – дышат Ван Гог, Матисс.

А.Б.: Потому что я очень люблю этих художников. Особенно Матисса. К Ван Гогу я постепенно пришла… А когда мы в детстве ходили в Пушкинский музей – эти рыбки Матисса (прим. – картина «Красные рыбки»), влюбилась в них сразу. Подруге очень нравился Пикассо «Девочка на шаре». А я всегда вот на этих рыбок смотрела. И вообще французская живопись мне очень близка.

- Эта стилистика, под влиянием французской живописи, сразу у Вас сформировалась?

А.Б.: Нет, конечно. Вот я сейчас работаю над своей новой книгой, где будут собраны мои работы, начиная даже с художественной школы. Поначалу у меня была такая манера – «под папу», был суровый стиль… - юношеские работы в такой серо-коричнево-черной гамме, все сочетания красивые. В те годы представить себе, что однажды я куплю кадмий красный, оранжевый, лимонный… - было невозможно. Потом у меня был «белый» период – в годы зрелого творчества, очень много работ «белое на белом». Ну, например, дом на Пречистенке – была такая тема. Дома белые, натюрморты белые. Вазочка, рюмочка бесконечная. Ощущение воздуха, света.

- И когда же появилось буйство красок?

А.Б.: Постепенно. И еще чтобы в юные годы писать, например, гладиолусы, розы – ни я, ни папа – мы их не писали, считалось, что это дурной тон. А сейчас абсолютно нормально пишу эти цветы. Чудно так… Юные годы, конечно, были связаны с сильным влиянием Фалька. Папа был знаком с ним, Фальк даже разрешил ему в его мастерской писать диплом. Мастерская находилась в знаменитом доме Перцовой напротив храма Христа Спасителя, на чердаке. Это было где-то после войны, папа писал диплом «Ломоносов», такая серьезная историческая работа.

- А у Вас какой был диплом в Суриковском институте?

А.Б.: У меня был диплом – «Таруса». Я писала там весенние пейзажи, интерьер на террасе. Очень такой был приятный диплом – все было, конечно, очень красиво, защитилась хорошо. Но в целом, если говорить об учебе в институте, в этом не было никакого интереса, я думала только о том, как бы скорее его окончить. А вот в школе (прим. - Московская средняя художественная школа при институте им. В.И. Сурикова) учиться было замечательно, там уже фактически научили всему, что в институте пытались дать…

- Чем запомнилась школа?

А.Б.: Школа находилась в чудесном месте – напротив Третьяковской галереи. Половина дня была живопись, половина – другие уроки, интересная атмосфера, компании, молодые люди, гулянья по мосту до Кремля, походы в Третьяковку.

- Много совпадений всего того, что давало радость. Какой предмет был любимым?

А.Б.: Живопись, наверное. Но, знаете, я самим процессом учения никогда не увлекалась. К труду, к жажде творчества пришла с годами (смеется). Нельзя про меня сказать, что я была одолеваема жаждой творчества, но все время что-то писала и радость получала, это да.

- Искусствоведы пишут, что Вы рано начали проявлять свои творческие способности.

А.Б.: Так и было (смеется).

- Может, это признак таланта?

А.Б.: Может. Я же жила в семье, где все художники. Сидишь дома – раз, и кто-то что-то нарисовал, написал. Я росла в атмосфере разговоров об искусстве – каждый вечер родители что-то обсуждали, где были, что видели, какие проблемы. Сейчас художников занимают другие проблемы – рынок, продажи. А тогда была настоящая художественная жизнь, почетно было художником быть. Все время готовились к каким-то выставкам: зональные, осенние, весенние, всесоюзные. Сейчас нет государственных выставок. И слава Богу, если можешь сам работать и как-то держаться.

- Скажите, пожалуйста, а что это был за период, связанный с платками – когда по мотивам живописи возникала история на ткани.

А.Б.: Многие же художники свои работы переносят в прикладную сферу. Кто-то в керамику идет, кто-то в ткани. Платки – дорогое удовольствие, но, например, дарить их было приятно – красивая вещь. Потом, раньше частенько в мастерские приходили потенциальные покупатели – смотреть работы, иностранцев было много – они покупали живопись.

- Кроме платков, вы экспериментировали с платьями.

А.Б.: Да, вот на фото в моей книжечке запечатлено замечательное платье – там мой принт на ткани, из нее портниха и сшила платье. Это было 10 лет назад. Меня пригласили на свадьбу в Ниццу, и надо было как-то отличиться. Свадьба была на корабле. И когда потом напечатали фотографии, мне сказали, что всем сделали карточки цветные, и только моя карточка – черно-белая. Потому что слишком много цвета (смеется).

- Быстро пробежали эти 10 лет?

А.Б.: Да, и эти 10 лет, и предыдущие.

- И в творчестве тоже быстро все поменялось.

А.Б.: Да, я рассказывала Вам сейчас про свой «серый» период, я о нем вспомнила, потому что достала свои старые работы – фотограф делал снимки для будущей книжки. А так-то, что мне за дело до прошлого – это старые работы, я не занята воспоминаниями.

- Известна цитата Вашего папы Макса Бирштейна: «Чудесная трудная работа – я художник». Почему чудесная – понятно. А трудная – почему?

А.Б.: Вообще, конечно, художнику трудно работать. Папа много путешествовал. Мне было интересно издавать книги про его путешествия. Мы издали «Азию», «Африку», «Север», «Грузию» - записи из его дневников и репродукции. И к 100-летию папы сделали выставку в бывшем Английском клубе (прим.- ныне Музей современной истории России) – тоже с Юрией Никичем. Когда нельзя было выезжать за рубеж, он был увлечен русским севером – Вологда, Архангельск. Потом – Чукотка. Писал картины на страшном холоде… Он привозил из путешествий разные красивые вещи. До сих пор хранятся одежды из оленьей шкуры с вышивкой, пимы. А во время войны институт, где он учился, эвакуировали в Самарканд – это было его первое путешествие в Среднюю Азию. Азия его, конечно, восхитила и увлекла – все там писали очень красивые пейзажи. Потом он уже несколько раз туда возвращался при каждой возможности. В 1956 году он устроился на корабль и отправился в кругосветку от Калининграда до Владивостока. На этом корабле он все время рисовал. И попал на нем даже в Сингапур, там тоже много рисовал…. Позже случилось его увлечение Грузией. А когда открылся занавес, папа начал ездить заграницу. Францию писал, Англию, в Америке побывал – все рассказывал, что не помещались на холсте небоскребы.

- А холсты были большие?

А.Б.: Нет, небольшие. Тяжело ведь возить с собой. Он был уже весьма немолодой. Возил с собой этюдник на ножках, краски масляные, подрамник с холстом. Все это на своих плечах, да еще и свои вещи разные… Испанию тоже писал. Африку писал… Издавать книжки о его путешествиях для меня удовольствие.

А еще я, кажется с 2009 года, печатаю календари – со своими работами. Небольшого формата интеллигентного. И дарю друзьям. И они говорят: Аня, мы так год живем, каждый месяц ждем, какая будет следующая картина. Сначала были календари с цветами, потом были портреты, потом путешествия мои, а на 2020 год будет «разное» из новых картин.

- Можно ли говорить о том, что какой-то жанр Вас более всего привлекает? Или выбор жанра случается как-то иначе, импульсивно.

А.Б.: Например, зимой цветы я не буду писать. А летом я от них не могу оторваться – все время пишу.

- А зима есть на Ваших картинах? Сугробы, березы в снегу?

А.Б.: Зима есть, березов нет (смеется). У меня была мастерская на Новокузнецкой, там было шикарное круглое окно. А из окна была видна старая Москва – Кремль, храм Христа Спасителя… я это окно много раз писала. В том числе зимой – снежок лежал. Бывало, что-то и с натуры писала зимой – но я не папа, чтобы мужественно работать на морозе.

- Ваши картины – про радость жизни?

А.Б.: Нет… Но как-то видимо получается так. Не бывает постоянной радость жизни. Если у меня плохое настроение, я не хожу в гости рассказывать о своих неприятностях. Мне не нравится быть несчастной. Я делаю все, чтобы это состояние не демонстрировать, не культивировать. Как удается – не знаю.

- Грустные картины все же есть в итоге?

А.Б.: А в итоге, Вы знаете, мои картины не отражают моего настроения. У меня есть одна работа, где опять же цветы в саду. Очень красивый натюрморт. Его брали на выставку «Цветы как остаток рая на земле» в Третьяковскую галерею. Эту картину я написала после маминой смерти. Понятно, что это не был радужный момент моей жизни, но я просто писала картину – и все. Все довольно сложно. И некоторые, кстати, видят какой-то драматизм в моих работах.

- Процитирую Вашего соседа по Тарусе, скульптора Николая Ватагина: «…В лучших работах – буйство жизни, но много и трагизма. Но радость все побеждает».

А.Б.: Я, кстати, сделала такую книжечку о маме с названием – «Через все радость». Я так много про родителей рассказываю – мне это приятно. Мама была очень талантливым человеком, очень одаренным.

- А что она говорила о Ваших работах?

А.Б.: Они ей нравились, она меня очень любила. У мамы была сложная судьба. В ее воспоминаниях много тяжелого, но она обладала вот как раз таким свойством «через все – радость». Книжка – о ее детстве, юности, зрелости: чередуются фотографии и фрагменты ее текста… А в другой книжке, которую мы выпустили к 100-летию мамы, - ее фотографии, плакаты, рисунки, выжимки из книг «Прогулка по Третьяковке», «Пейзажи Москвы» - получилось как две коротких книги и ее творчество в полном объеме.

- И все-таки не могу не спросить про этот плакат «Не болтай!», сделавший ее знаменитой плакатисткой. Она в итоге как относилась к нему?

А.Б.: Знаете, мама была сильным живописцем до того, как стала писать плакаты. А когда бросила плакаты, ей было очень трудно перейти с гуаши снова на масло. Когда журналисты спрашивали ее про этот плакат, они ожидали, что сейчас пожилая дама им расскажет, какая она счастливая, что нарисовала в 41-м году плакат. А она им отвечала, что этот плакат ее погубил…

- Скажите, пожалуйста, вот сейчас Вы издаете книги о родителях, собираетесь издать полную книгу о своих работах. А был ли у Вас когда-нибудь план – какие нужно написать картины?

А.Б.: Такой план, может быть, и существует у более внимательных художников – наверное. Это называется умственный художник, когда получается как-то думать сосредоточеннее. У меня больше какой-то рассеянности, слишком о разном приходится думать. Женщина-художник – это не мужчина-художник. Ну, это понятная тема. Дети, мужья… - все это отвлекает очень, даже мешает.

- А как Вы всю жизнь решаете этот конфликт?

А.Б.: Это не решенный конфликт! Это очень трудно, ты не можешь бросить одно или другое, а заниматься всем сразу – это тебя разрывает на части, это не хорошо, ведь надо думать о том, что ты делаешь. Иначе, пока ты соберешься что-то сделать, ты уже многое не сделал… бессмысленно расстраиваться, но бывает обидно. Вот Матисс, счастливый художник – занимался только творчеством. Ну и вообще мужчины-художники, у них больше возможностей. Мой папа – что бы ни происходило, а происходило разное, он ездил в свои путешествия. А у мамы не было стремления куда-то все время мчаться. Когда мама захотела построить дом в Тарусе, папа ответил: интересно, вот столько мест на земле, и что мы будем сидеть на даче в Тарусе все время? А я тогда сказала: лучше туфельки купи или в Коктебель поедем… Но вот мама тут была непреклонна: а вот, мой проклятый плакат – деньги есть, и вы что хотите делайте, я дом построю. И она построила замечательный дом. По тем временам это с одной стороны подвиг, а с другой стороны счастье – она свою мечту исполнила. И с тех пор у нас дом в Тарусе, потом я еще один пристроила, но это было уже сильно недавно. Я еще пристроила галерею к старому дому и там я каждый год развешиваю картины мамы и папы. Галерея совсем небольшая. Но просто мне очень этого хотелось. Когда мама построила дом, он казался большим – сегодня друзья тарусские приходят и восклицают – как же мы тут все в ранешние времена умещались! Там у нас особая жизнь.

- Какой-то свой культурный код, свои традиции.

А.Б.: Да, папа всегда собирал гостей. А сейчас у нас в Тарусе вот что – у нас каждый год, уже лет тридцать в августе – в городской галерее устраивается выставка «Москва - Таруса». Это выставка московских художников, живущих в Тарусе. Очень сильные художники и выставки шикарные. И мы всегда очень готовимся к этим выставкам. А потом устраиваем праздник у меня. В саду накрываем столы, гуляем.

- Какую картину Вы сейчас пишете, что-то есть в работе?

А.Б.: Сейчас я пишу африканские натюрморты. Папа привозил много интересных вещей из путешествий. Я придумала разные сюжеты с ними – мне самой интересно, очень рада, что придумала. Потому что бывает мучительно – думаешь, что же писать. Это когда в Тарусе живешь, не сильно задумываешься: весной сирень, потом ирис, потом пионы, потом лилии и гладиолусы…

Давайте я Вам подпишу свою книжку. Книжка хорошая, тут много моей графики и живописи. Мы ее, как и все мои книги, сделали с моим очень хорошим другом, талантливым дизайнером Александром Горшковым. Я за последнее время уже привыкла книжки подписывать – на память о моем папе или о маме. А это вот – на память о себе.